Неточные совпадения
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск,
с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него
жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад.
Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Галактион долго не соглашался, хотя и не знал, что делать
с детьми. Агния убедила его тем, что дети будут
жить у
дедушки, а не в чужом доме. Это доказательство хоть на что-нибудь походило, и он согласился.
С Харченком он держал себя, как посторонний человек, и делал вид, что ничего не знает об его обличительных корреспонденциях.
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и
дедушка не любит, — что же я буду
с ними
жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
— Я
с делом,
дедушка… — рассеянно ответил Матюшка, перебирая шапку в руках. — Окся приказала долго
жить…
Как теперь, видел Родион Потапыч своего старого начальника, когда он приехал за три дня и
с улыбочкой сказал: «Ну,
дедушка, мне три дня осталось
жить — торопись!» В последний роковой день он приехал такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал свой ответ на лице старого штейгера.
Там был полуразвалившийся домишко, где
жили некогда мой
дедушка с бабушкой, где родились все мои тетки и мой отец.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу.
Дедушка ласково простился
с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще
с недельку надо вам погостить. Невестыньке
с детьми было беспокойно
жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно
дедушку.
Я испугался и, все еще не понимая настоящего дела, спросил: «Да как же
дедушка в залу пришел, разве он
жив?» — «Какое
жив, — отвечала Параша, — уж давно остамел; его обмыли, одели в саван, принесли в залу и положили на стол; отслужили панихиду, попы уехали [Про священника
с причтом иногда говорят в Оренбургской губернии во множественном числе.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки
с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны
жила Ерлыкина
с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате бабушки, рядом
с горницей больного
дедушки.
Живновский. Надо, надо будет скатать к старику; мы
с Гордеем душа в душу
жили… Однако как же это? Ведь Гордею-то нынче было бы под пятьдесят, так неужто
дедушка его до сих пор на службе состоит? Ведь старику-то без малого сто лет, выходит. Впрочем, и то сказать, тогда народ-то был какой! едрёный, коренастый! не то что нынче…
— Так-то, — шамкает
дедушка, — так-то вот, детки, стар, стар, а все
пожить хочется… Все бы хоть годиков
с десяток протянул, право-ну!
Кроме «Старого знакомого», Н.И. Пастухов подписывал иногда свои статьи «
Дедушка с Арбата» — в память, видимо, того времени, когда он, приехав в Москву,
жил по разным квартирам в арбатских переулках.
Вот дяденька Михаил Петрович (в просторечии «Мишка-буян»), который тоже принадлежал к числу «постылых» и которого
дедушка Петр Иваныч заточил к дочери в Головлево, где он
жил в людской и ел из одной чашки
с собакой Трезоркой.
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да
дедушка захворал, провозилась я
с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь около полугода
прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа,
пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
— Да,
пожил я, почудил, а — мало! Песня эта — не моя, ее составил один учитель семинарии, как бишь его звали, покойника? Забыл.
Жили мы
с ним приятелями. Холостой. Спился и — помер, обморозился. Сколько народу спилось на моей памяти — сосчитать трудно! Ты не пьешь? Не пей, погоди.
Дедушку часто видишь? Невеселый старичок.
С ума будто сходит.
Продал Вася, приехал домой, а Гришук и встретил его в той самой прихожей, где
дедушка зарезался, да кочергой его железной и отвалял, да так, что вот
с той самой поры и
живёт Вася дурачком.
Дедушка дивился тому иногда, но продолжал
жить попрежнему, по-старинному: он так же столько же ел и пил, сколько и чего хотела душа, так же одевался, не справляясь
с погодою, отчего начинал иногда прихварывать.
В подвале
жил сапожник Перфишка
с больной, безногою женой и дочкой лет семи, тряпичник
дедушка Еремей, нищая старуха, худая, крикливая, её звали Полоротой, и извозчик Макар Степаныч, человек пожилой, смирный, молчаливый.
Вечера
дедушка Еремей по-прежнему проводил в трактире около Терентия, разговаривая
с горбуном о боге и делах человеческих. Горбун,
живя в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел в своей работе; глаза у него стали тусклые, пугливые, тело точно растаяло в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала на горб, обнажая поясницу. Разговаривая
с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, — казалось, он прячет что-то в свой горб.
Такова была дедушкина мораль, и я,
с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя
жить так, как желал
жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других.
Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть пустыней, то он погиб. А мы?!
— Ай, нет! Сохрани от этого бог! — воскликнул Грохов и замахал даже руками. — Надобно сделать так для виду, что вы будто бы как настоящий муж
с женой
живете…
Дедушка — старик лукавый… он проведывать непременно будет; а эту госпожу пусть супруг ваш поселит, где хочет, посекретнее только, и пускай к ней ездит.
Ключница Пелагея была в своем роде замечательная женщина: очень в молодых годах бежала она, вместе
с отцом своим, от прежних господ своих Алакаевых в Астрахань, где
прожила с лишком двадцать лет; отец ее скоро умер, она вышла замуж, овдовела,
жила внаймах по купеческим домам и в том числе у купцов персиян, соскучилась, проведала как-то, что она досталась другим господам, именно моему
дедушке, господину строгому, но справедливому и доброму, и за год до его смерти явилась из бегов в Аксаково.
Афоня. Нет, не к росту. Куда мне еще расти,
с чего! Я и так велик по годам. А это значит: мне не
жить. Ты,
дедушка, возьми то: живой человек о живом и думает, а у меня ни к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только тепло. Вот ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что; в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не манит. В те поры, когда людям весело, мне тошней бывает, меня тоска пуще за сердце сосет.
Ваничка. Тут только,
дедушка, такая штука выходит, что ведь у маменьки, у нас ничего нет, все папеньки-с; а он такой
жила на деньги, что не приведи господи! Соберет оброки
с мужиков, принесет маменьке: «На, говорит, понюхай, чем пахнет!» — да сам и запрет их в шкатулку. Дайте мне,
дедушка, взаймы рублей двести на свадьбу. Я вам отдам их… У невесты именье есть большое. Я сейчас же
с нее их выверну.
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам
с тобой посоветовать. Вечор некогда было и сегодня тож. Гости-то наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала, чай, что в подвале-то
жил, в затворе спасался.
— Ровно не знает, про что говорю! —
с досадой промолвил Самоквасов. — Третий год прошу и молю я тебя: выходи за меня… Ну, прежде, конечно,
дедушка жив, из дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!.. Что захочу, то и делаю!..
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой
дедушка есть, что
с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
— Нет, матушка. В Казани я
с весны не бывал,
с весны не видел дома родительского… Да и что смотреть-то на него после
дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас
с дядей дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья
жить довелось.
По Тульской губернии у нас много
жило родственников-помещиков — и крупных и мелких. Двоюродные
дедушки и бабушки, дядья. Смидовичи, Левицкие, Юнацкие, Кашерининовы, Гофштетер, Кривцовы, многочисленные их родственники. Летом мы посещали их, чаще всего
с тетей Анной. Мама была домоседка и не любила выезжать из своего дома. Тетя Анна все лето разъезжала по родственникам, даже самым дальним, была она очень родственная.
Дедушка и бабушка
жили в простой хатке, выстроенной ими специально для себя рядом
с большим домом, так что когда мы приехали туда, то нас, мальчиков, поместили в этом доме, где мы никак не могли уснуть от необыкновенного множества блох, несмотря на то, что дом целыми десятилетиями оставался пустым.
Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки будете себе
жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «
дедушка» Милашевич. Они действовали
с расчетом, им всем была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой. Было где провести весело время, было где перехватить деньжонок.
— Я не хочу развращать вас,
дедушка,
живите себе честно, — шутит он
с несколько неприличной фамильярностью, которую я допускаю единственно из желания сделать приятное г. начальнику тюрьмы, выпытав у узника действительную причину его страданий, принимающих иногда тяжелую форму буйства и угроз.